— Я этот наглый стол накажу, измутузю до полусмерти, как бы с ним поступил достопамятный Ксеркс. Он, как тебе известно, не стушевался, поднял руку на само море, а это всего-навсего ничтожный столик, его и столом не назовёшь. Больше он тебя обижать не будет, вот увидишь! — пообещал я сгоряча.

— Он ни в чём не виноват, я, если честно, зацепилась сама. И он славный стол-трудяга, друг учителя! Сколько за ним прочитано книг, сколько написано конспектов, — заступилась гостья и, поднявшись с колен, ласково погладила его столешницу, размером с салфетку.

— И вообще, Полина Эдуардовна Кузькина, что вы делаете в моей комнате? И в такой час? — спросил я бестолково.

Всё! Больше я не в состоянии говорить, нет слов. Я уселся на кровать (единственный стул занят тазом с мыльной водой) и следил оттуда за Линой. Прошло полчаса, но я не могу на неё наглядеться, не видел тысячу лет и теперь жадно навёрстываю упущенное.

Вот она провела тряпкой по оконной раме, подошла к тазику, сполоснула тряпку, кусок испачканной ткани, в мутной воде, вроде не совершила ничего особого, но для меня это высокое действо сродни чему-то из эпохи Возрождения, чему не знаю, так подумал — и всё, как в анекдоте об армянском радио: захотел и подумал, мои мозги. И Лина — самая красивая девушка в истории человечества, так я тоже подумал. Правда, она сейчас растрёпана, как ведьма, и у неё на носу грязное пятно. Но эти издержки объяснимы и простительны: она убирает мою холостяцкую конуру. Аспирантка Кузькина полирует мокрой тряпкой этажерку и говорит:

— Дулась на тебя, дулась: даже не поздравил с аспирантурой. Сначала, понимаю, ты был ошарашен. Но потом-то? А ещё клялся в любви!

— Я не клялся.

— Ну говорил.

— Не говорил, не решался. Боялся твоего языка. У тебя одни усмешечки. Как у Ганжи.

— А это кто?

— Мой ученик. К сожалению, бывший.

— Неважно, не говорил, значит, думал. Что любишь. Это читалось в твоих глазах.

— Думал, и много раз. Всегда! И конечно, должен был радоваться твоему успеху. Но я самовлюблённый индюк.

— Коль пробил час покаяний, я тоже покаюсь. Мне не следовало секретничать, а надо было открыться сразу: Нестор, я та, с кем тебе перетягивать канат. Но я не сомневалась в провале. На кафедре, да и по всему институту только и жужжали: жу-жу-жу, какой ты, Нестор Северов, гений. Но не забирать же документы, правда? Это не игра. Вот я и подумала: если не аспирантура, то хотя бы позабавлю и тебя, и себя. Чтобы посмотрел на своё лицо, встретив меня на кафедре. Потом я хотела всё объяснить, просила о встрече. Но ты стал гордецом, только не знаю с чего, и презрел все мои отчаянные старания встретиться, объясниться. Погоди, не перебивай! И я надулась во второй раз. А вчера увидела тебя с могучей девицей, вы входили в кинотеатр…

Я всё же вклинился в её монолог:

— Это была ученица. Я проводил мероприятие, внеклассное, я её воспитывал с помощью искусства.

— Говорят, мужчины невысокого роста и субтильной конституции обожают высоких крупных женщин. Это правда? — спросила Лина, пропуская мою справку мимо ушей.

— Я этот вопрос не изучал. Нелли Леднёва…

— Когда я тебя увидела с Нелли, — перебила Лина, — я себе сказала: «К чёрту самолюбие! Завтра я этого распутника-Нестора непременно дождусь, если понадобится, проведу ночь у его порога, на коврике для ног, а с ним поговорю. Иначе этого романтика обворожит если не эта, то другая ученица». Баба Маня оказала любезность и разрешила переждать в твоей комнате. Но не сидеть же сложа руки. И я, как видишь, не сижу.

Мне бы, дураку, промолчать, но я вздумал взять мелочный реванш, попрекнул:

— Ты сама хороша. Я видел тебя под руку с Эдиком. Более того: ты ему доверила святая святых — своё помойное ведро!

— У нас общее ведро! Эдик, к твоему сведению, — мой двоюродный брат. Он меня оберегал, боялся, как бы его дорогую сестрицу, девушку из станицы, не обманул искушённый городской ловелас. Между прочим, твои рассуждения о древнем горшке он счёл изощрённой уловкой.

— Выходит, я болван? Полный, безнадёжный?

Она подошла, вытерла руки о бабкин передник и коснулась чуть влажной ладонью моей жёсткой шевелюры, будто проверяя на ощупь мой интеллект. И вынесла своё резюме:

— Ты не болван. Но пока неважно разбираешься в людях. Не представляю, как ты управляешься со своими учениками. Они же далеко не дети, а некоторые, видимо, старше тебя.

Она права: я не сумел разобраться даже в самом дорогом дня меня человеке! А ещё учу, как жить, других людей, ну не наглец ли?

Но оно мне так необходимо, это умение. Ох как его недостаёт! Я отвечаю за Авдотьина и Ляпишева. Я должен помочь Федоскину, из него может вырасти отличный конструктор, а он в последнее время захандрил: у Вани не ладится с математикой. Смешно: для Карла Функе я стал пропагандистом немецкого языка и оной же культуры, читал ему наизусть кое-что из средневековых мейстерзингеров. «На свете рыцарь Гартман жил…» Глаза немца из девятого «А» заволакивало туманом, но в его пелене рыцарю не было места, там Карл мысленно ловил мячи… Кроме них, есть ещё на белом свете и литейщик Лазаренко. Я не забыл и о нём. Он получает сто сорок рублей, вдвое больше своего учителя, и от этого безудержно счастлив. Кстати, о Коровянской. Вчера Вика приволокла справку с очередной работы, будто бы из швейного ателье. Печать неразбери-поймёшь, похоже на «липу». И ещё. До сих пор я не знаю точно: кто он, мужчина из голубого павильона, где мне так и не удалось скатиться на дно? Наш Маслаченко или некто другой, тоже плешивый и с ватой в ушах? Встречая на уроках его пристальный взгляд, я невольно поёживаюсь, точно он мой строгий экзаменатор, а у меня на коленях спрятана шпаргалка. И к ним добавилась Лиза Шарова, отныне я при ней вроде дуэньи. Словом, от забот кружится голова. Конечно, мне помогут директор, завуч, мои коллеги. И вот теперь вовремя подоспела Лина. Но, видно, всё-таки мне самому вместе с учениками придётся заканчивать эту школу.

Комната отмыта и вытерта до блеска, и будто увеличилась в размерах, хоть зови гостей и устраивай танцы. Лина ставит на этажерку последние книги. Движения у неё стали вялыми, замедленными, точно при киносъёмках рапидом, — она устала, вычистив мою авгиеву конюшню.

— Лина, не надо было мучить себя. Я бы прожил и в пыли. Паутина не так уж нетерпима, как принято считать. Когда в комнате солнце, она сверкает радугой. Это красиво и совсем не страшно, а тебе ещё идти домой.

Она посмотрела на меня сонно, с трудом вникая в моё бормотанье.

— Никуда я не пойду, не надейся. Останусь у тебя. Навсегда.

— И что ты во мне нашла? Сама-то замечательная и мудрая, — спросил я с неподдельным удивлением.

В случае чего я ей помогу осознать свою ошибку. Я — учитель, и у меня уже имеется кое-какой опыт.

Она вяло развела руками:

— Что именно нашла? Сама не понимаю. Но мне очень нравятся твой нос и уши. Такой нос, наверно, был у гадкого утёнка.